NICOLE "NIKKI" KITSCH
Kristen Stewart

Полное имя персонажа: Николь Китч, всегда сокращает имя до «Никки», но иногда очень хочется до «Ник»

Дата рождения и возраст: 26 (12.10.1966)

Занятость: редактор в Bangor Daily News.

---

Все, что случается в этом мире, оставляет следы. Оставленных на мне уже слишком много. Привет, Бог, это я, Николь. Я все еще жива. Как так вышло?

Энди Мартин говорит ей, что она красива. Энди Мартин говорит, что она достаточно взрослая, чтобы выпить еще.
Ее семья — не из какого-нибудь Ирана, где творятся всякие зверства, и, казалось бы, она не может опозорить кого-то в цивилизованной стране, но она справилась.
Энди Мартин напирает на нее сзади и бьет ее головой о смеситель на очередном толчке.
У нее была семья: родители, младшая сестра Лиззи, дряхлая бабуля в Бангоре. В семье водились деньги, так что травля в школе, как это бывает с детишками в поношенных вещах, ей не грозила. Она была популярной и при этом неплохо училась, у нее было много друзей, ее звали на все вечеринки... там все и случилось. Энди Мартин, на год старше, закрутил с ней на вечеринке, и это напоминало какое-то романтическое кино, он напоил ее и пошел за ней следом, когда ей понадобилось отойти в туалет. И он не отпускал ее, пока все не закончилось, как бы она ни просила — пока она могла просить, разумеется. Пока он не зажал ей рот рукой, потому что она «визжала слишком много». Она же сама этого хотела?
Энди Мартин забывает о ее существовании еще быстрее, чем ему удалось ее очаровать.
Она сама этого хотела. Да? Может, она и правда этого хотела? Никки задает себе этот вопрос раз за разом, когда опускается на пол ванной в чужом доме, когда плетется домой в одиночестве, когда прячет в дальний угол комода трусики и юбку, перепачканные кровью, когда ложится спать, ничего никому не сказав, когда не решается сказать об этом даже родителям. Что они скажут ей? Что они подумают? Их дочь — шлюха, она позволила этому случиться, она сама этого хотела, она сама в этом виновата.
Пока она приходит в себя после случившегося Энди Мартин рассказывает о том, как трахнул ее, всем своим дружкам, и вскоре по всем их знакомым разносится один и тот же слух: она шлюха и она дает через пару часов после знакомства. Ее подруги разочарованы в ней, после попытки возобновить общение они говорят: им не стоит больше проводить время вместе, иначе о них тоже могут подумать такое.
Значит, такая она — взрослая жизнь?
Энди Мартин говорит, что она вся в крови, как свинья, когда застегивает ширинку.

Энди Мартин не замечает ее в школе, как будто ничего не было.
Энди Мартин сосется в коридорах с бывшей подругой.
Энди Мартин вспоминает о ее существовании, когда они с Мелиссой ссорятся.
Энди Мартин зажимает ее после уроков, чтобы забраться рукой ей в джинсы, ведь ей же понравилось, но их прерывает проходящий мимо учитель биологии.
Энди Мартин говорит: не стоит что-то говорить Мелиссе, ведь она же не хочет расстроить подругу.
Энди Мартин добавляет: тебе все равно никто не поверит, ты же даже не красивая, кто захочет тебя трахнуть?

Предложения отсосать после школы, показать сиськи или раздвинуть ноги на заднем сидении поступают к ней в течение всего учебного года, устно и в письменном виде. Девчонки ведут себя иначе: они демонстративно не прикасаются к ее вещам и к ней, чтобы не подцепить то, чем она больна. В мае кто-то проносит в школу поросенка, на боку у которого написано «Николь». Обо всем становится известно учителям и вслед за ними — родителям. Учителя презрительно морщатся, когда видят ее, и отвечать на их уроках становится бессмысленно. Директор вызывает ее и ее родителей и рассказывает им обо всем. Никки хочет сказать родителям о том, что произошло на самом деле, чтобы оправдаться, хотя бы матери, наедине, когда они начинают ахать и смотреть на нее с ужасом, говоря, что не понимают, как это могло случиться, ведь они всегда воспитывали ее правильно. Они говорят: где они допустили ошибку? Никки ничего не говорит им ни тогда, ни после. Все равно они ей не поверят. Она вела себя плохо и неправильно, и она за это расплатилась, потому что она была шлюхой, которая сама этого захотела. За этим следует унизительная поездка к гинекологу, которая остается с ней наедине ненадолго, но, натыкаясь на ее презрительный взгляд, Никки снова молчит.
Лучше не становится. В окнах проезжающих мимо машин — родители, которые называют ее грязной и кричат, чтобы она держалась подальше от их детей, и что лучше бы она уже горела в аду. Никки согласна. Она тоже чувствует себя грязной. Родители не выпускают ее из дома куда-то, кроме подработок в кафе, привозят туда и забирают, потому что они думают, что знают, чем она хочет заняться. Все это не слишком способствует тому, чтобы вернуть старых друзей или завести новых. Ей не с кем поговорить. Совсем некому рассказать о том, что произошло. Когда она пытается заговорить с Мелиссой, та кричит, что она лгунья и завидует ей. Запертая в доме, где даже дышать тяжело, Никки запирается в своей комнате со швейной машинкой, которую забросила мать, и которая в руках Никки успела нашить сотню костюмов для кукол Лиззи — еще до того, как ее жизнь закончилась. Лиззи появляется спустя месяц-другой и просит платье уже не для куклы, а для себя. Она единственная не шарахается от Никки, но она слишком мала, чтобы рассказать ей правду. По крайней мере, она из тех редких людей, которые относятся к ней по-человечески.

В первый раз она делает это в ванной — вскрывает себе вены, пока шумит вода. Она слышит, как мать кричит, чтобы она убрала руки от своего тела и срочно выходила, пока вода в ванной окрашивается ее кровью. Она едва слышит, когда дверь все-таки выламывают. Она уже отключается, поэтому не может даже смутиться от того, что ее видят голой. Не только потому что она голая — потому что она тщательно записывает за теми, кто знает лучше нее, по собственному телу.
Пока надрезаешь кожу, чувствуешь только боль от пореза.

«ШЛЮХА». «УРОДИНА». «ЛГУНЬЯ». «НИКЧЕМНАЯ». «НЕНУЖНАЯ». «Я НЕНАВИЖУ СЕБЯ».

На следующий год по школе разносится слух, что она пыталась покончить с собой, потому что медсестры — тоже чьи-то родственники. Кто-то даже жалеет ее, но большинство считает, что она еще и неуравновешенная. Она подтверждает это, когда бьет головой в лицо дружка Энди Мартина, подкатившего к ней в коридоре, шутки ради. Она кусает другого парня в столовой. Все это видит половина школы. Кто-то подбрасывает в ее рюкзак дохлую крысу, и теперь она из свиньи становится крысой. На следующий день она приходит в школу в футболке с нарисованной на ней крысой.
Энди Мартин преследует ее днями и ночами: когда она не видит его живого, она видит его во сне, когда она не видит его во сне, она прокручивает в голове все, что он сделал, и что не сделала она сама, чтобы защититься. Она кричит, закрыв себе рот руками, пока дома никого нет.
Энди Мартин падает с разбитой головой за углом школы в вечер выпускного бала, потому что когда-то они с Мелиссой были подругами, а Энди Мартин — мерзавец, и она не могла позволить ему изнасиловать еще кого-то. Энди Мартин остается в живых, но это уже не имеет значения, потому что он тоже никому и ничего не говорит, а они с Мелиссой снова становятся подругами. На время все немного налаживается. Совсем ненадолго.

Во второй раз Никки делает это, когда Мелисса уезжает в колледж, и она снова остается в одиночестве — глотает таблетки, найденные в аптечке. Ее находит сестра, когда вместо скорой кончины Никки рвет над унитазом. Лиззи становится вторым человеком, которому известна правда. Никки тоже уезжает в колледж, потому что родители копили на него и надеялись, что она вырастет приличным человеком, и, как добрые христиане, они дали ей второй шанс.
Хорошо, что они едва общаются, ведь иначе они бы узнали еще об одном скандале: о том, как она подралась со спортивной гордостью колледжа, и он отделал ее, потому что она помешала ему трахнуть едва соображающую первокурсницу. Если бы не неоднозначность ситуации, ее бы вышибли из колледжа. Администрации колледжа еще неизвестно, что это она общается с жертвами насилия и пишет в туалетах имена их мучителей, чтобы предупредить других девчонок. Надписи то и дело стирают, и приходится их обновлять. Родители перестают платить за колледж после плохо прошедшего рождественского ужина, но Никки уже привыкла подрабатывать. Все равно в ее жизни больше ничего не происходит.
Лицо Энди Мартина стоит перед глазами, она чувствует отвращение к себе и к своему телу, потому что к ее телу можно испытывать только отвращение — это ей хорошо дали понять при попытке завязать какие-то отношения. Она странная, Никки Китч, и лучше держаться от нее подальше.

Она делает это в третий раз — сует голову в петлю и без колебаний отпихивает в сторону стул. Крепкая, новая веревка обрывается, и она падает на пол, разбив себе губы. Она возвращается в Бангор, потому что все равно ни на что не способна, и в большом городе у нее все равно нет шансов. Энди Мартин, говорят, женился на какой-то дурочке и заделал ей ребенка — или, может, наоборот. Никки не возвращается к родителям и устраивается в Bangor Daily News редактором. Она думает, что теперь наконец-то все закончится, и она будет жить спокойно. Она ошибается. Энди Мартин замечает ее и однажды преследует ее, сидя за рулем новенького автомобиля, пока она плетется с работы домой. Ему доставляет удовольствие видеть ее страх. Бывшие школьные друзья все еще припоминают ей ее «похождения». Кто-то присылает ей на работу крысу — старая добрая школьная шутка.

Она почти делает это в четвертый раз — распахивает окно своей крохотной квартиры, когда в дверь звонит сестра с маленьким племянником, и Никки поскальзывается и падает — внутрь квартиры. Бабушка умерла, старая злобная карга, и на время становится не до собственной смерти. Никки так и не появляется на похоронах: родители ясно дали ей понять, что никто не хочет видеть ее там, как и вообще слышать о ней. Костюм, который она сшила для похорон, остается висеть, пока она делает это в пятый раз — глотает антидепрессанты, как конфеты, и приканчивает бутылку виски. Она просыпается на утро с чувством, будто умирает здесь и сейчас, едва не задохнувшись в собственной рвоте.
В следующие годы Никки выводит точную причину, по которой она сводит счеты с жизнью: из глубокой личной неприязни. Она неинтересна, некрасива, слаба, не способна построить отношения, отталкивает людей, и нет совершенно никакой причины, по которой она должна любить себя и желать себе долгих лет жизни.

Она делает это в шестой раз — прыгает с моста в надежде, что ее оглушит ударом о воду, и она сразу уйдет на дно. В итоге она выбирается на берег, мокрая, жалкая и плюющаяся водой. Возвращается на работу на следующий день, как будто ничего не произошло. Однажды ее пытаются ограбить, и она надеется сделать это в седьмой раз, но нож грабителя проходит мимо, в отличие от бутылки пива, которой она бьет его по голове, и осколка, которым режет ему щеку.

От первой попытки умереть остались шрамы — один из них перечеркивает слово «ШЛЮХА», но прошлое нельзя перечеркнуть так же легко. Ее мать отворачивается от нее и не дает заговорить с ней ее племяннику. Ее отец уже давно не упоминает ее имя в разговорах. Она не способна удерживать рядом с собой людей, потому что даже сама не знает, что в ней могло бы кому-то понравиться. Ей не за что держаться.

Привет, Бог, это все еще я, Николь. Какого черта вокруг умирают дети, а я все еще жива?

Пример игрового поста:

Сейчас его поцелуй совсем не кажется ей приятным или волнительным, а собственная открывшаяся шея наводит на мысли о беззащитности, как будто она подставляет эту шею бешеной собаке. Хорошее сравнение, неплохое для ее медленно работающих мозгов. Собака. Злобная собака, оставившая свои слюни у нее на щеке, чудом разминувшись с горлом. У нее не получается сопротивляться, хотя она никогда не считала себя слабой. Но у нее ничего не получается. Она едва соображает, и руки едва слушаются и не способны на сколько-нибудь серьезное усилие.
Закрывшаяся дверь, которая, казалось бы, отрезает дорогу к свободе, как и опустившаяся тьма (не темнота – тьма, самая настоящая), сейчас кажутся даром. По крайней мере, Майкла нет рядом. Может, она и чувствует себя отвратно, но она прекрасно видела, как он вышел, а уже потом выключился свет. Она закрывает глаза и опускает голову на руку, проваливаясь в тягучий полусон, в котором ей ненадолго удается забыть о том, что случилось в последние сутки.
Когда она приходит в себя, в помещении, где ее оставил Майкл все еще темно. Темно так, что она не увидела бы собственные пальцы, даже ткни она себе ими в глаза, и Розмари подозревает, что света ждать не стоит, вне зависимости от того, который час снаружи. Мысли наконец-то перестают напоминать пережравших овец, которые переломали себе ноги, прыгая через ограду. Холодно – первое четкое ощущение и первая четкая мысль. Именно из-за холода ей не удалось по-настоящему уснуть, хотя больше ничего не оставалось. Уже после этого она почувствовала, что хочет пить. Сперва Мэри ощупывает матрас, на котором лежит. Ощупывая его край, пальцы натыкаются на прохладный пластик. Она осторожно садится, не доверяя телу и боясь свалиться, тянет к себе бутылку, откручивает крышку – и замирает. Сначала она принюхивается, но из бутылки ничем не пахнет, а пить хочется слишком сильно – о чем она, возможно, пожалеет позже. Эту мысль Розмари додумывает после нескольких глотков. Но, наверное, она бы уже почувствовала, если бы это была не вода. Ей все еще хочется пить, но она останавливается: неизвестно, когда этот ненормальный (называть его Майклом хочется гораздо меньше) решит напоить ее снова. Еще когда она садится, что-то соскальзывает с ее коленей, и, напившись, Мэри нащупывает свитер – кажется, свой собственный – и поспешно натягивает его, потому что в холодной юбке и боди ее уже давно колотит.
И вот тогда, после удовлетворения самых важных потребностей, осознание приходит полностью. Мэри хватает воздух ртом и снова ощупывает пространство вокруг, не решаясь слезть с матраса, как собиралась только что. Это уже было однажды, но на этот раз все гораздо страшнее и реальнее, и это заставляет ее сипеть в попытке успокоить дыхание, и забиться в угол, хотя стены гладкие и холодные, как и пол.
– В детстве и правда было не так страшно, – говорит она себе очень тихо. Звук собственного голоса – ничтожное успокоение, но это лучше, чем ничего. – В детстве много не знаешь. О многом не думаешь. Потому что не знаешь, о чем думать, вроде того.
С каждым словом ее голос становится все тише, в конце концов превратившись в шепот, потому что говорить – слишком страшно. Однако вместе с этим наводящим ужас воспоминанием отступают дурацкие мысли о том, что она видела. Ловушки? Капканы? Чушь какая. Ты совсем свихнулась, идиотка. Надо было смотреть меньше третьесортного кино. У ее похитителей не было никаких капканов и ловушек – это все плод больной фантазии режиссеров и сценаристов.
– Давай, – она шепчет. Затем повторяет громче: – Давай. Надо хотя бы понять, где ты.
Впрочем, последнее слова она снова произносит шепотом. Но все-таки слезает с матраса и медленно выпрямляется. Одной рукой ведет по стене, другую – выставляет вперед. Она не слишком надеется на то, что здесь обнаружится выключатель – скорее старается исследовать погруженное во тьму помещение рационально.
В ходе исследования обнаруживаются: унитаз, одна штука (хочется верить, что не слишком грязный, от одной мысли об этом Мэри начинает мутить), мойка, одна штука (и уж там точно не может быть ничего, кроме воды, и Розмари, наконец, напивается), стол, также одна штука, и табурет, о который Розмари бьется коленом, и который с оглушительным грохотом обрушивается на пол, заставив ее сжаться, прислушиваясь, затем быстро поднять его, пытаясь поставить так же, как он должен был стоять, и еще быстрее метнуться к матрасу. Но никто не приходит даже спустя минуту. В полной темноте и такой же полной тишине мысли мечутся как ненормальные, и все в одном направлении: что делать? Чтоделатьчтоделатьчтоделать? Никак не получается что-то придумать, разработать план, понять, как действовать.
Когда включается свет, становится ясно, что больше сидеть в одиночестве в холодной, но безопасной темноте не выйдет. Дверь грохочет еще хуже, чем табурет, но ненормального, очевидно, это мало заботит. Зато у Розмари есть время забиться в угол, поджимая ноги, чтобы, в случае чего, пустить их в ход.
Он наверняка выглядит куда лучшее нее, что и неудивительно: уж ему-то наверняка не пришлось проторчать ночь в подвале на тонком матрасе. Какое-то время Розмари просто молчит, не сводя с него взгляда. Она не знает, что ему ответить – о, есть много того, что ей хотелось бы сказать, но что в действительности ответить?! И все-таки, возможно, потому что он пока находится не слишком близко к ней, Розмари заставляет себя зло усмехнуться:
– Ты бы хоть предупреждал, что заводишься только в особенных условиях, Майкл. Вдруг я бы согласилась? Между прочим, это некрасиво: я не в форме, проспала на неудобном матрасе в холодной комнате и даже не могу расчесать волосы или смыть косметику – и даже не могу посмотреть в зеркало, – она цокает языком. – Стыдно, Майкл.
Если бы он просто похитил ее, если бы она его не знала – может, она пыталась бы спрашивать всерьез. А может, она просто была слишком умна, на свою беду, чтобы тщетно пытаться купить свое освобождение или умолять о том, чтобы ее освободили. Никто не станет ее освобождать, псих – не значит идиот.

Связь с игроком: fuma_rojo